ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Однажды старший вернулся домой после удачной охоты: во главе своих всадников он завоевал соседнюю страну, убив первого царя среди людей. В качестве трофея он забрал диковинную царскую одежду. По преданию она принадлежала еще Первому Человеку и обладала тем волшебным свойством, что носящий ее понимал язык птиц и зверей.

Константин Консон

КОРАХ

(отрывок из романа)

(продолжение. Начало в № 5-6/2022 и сл.)

Разговор

“Когда я хотел открыться перед тобой, ты не хотел. Теперь, когда ты хочешь, я не хочу.”

Моше смотрел перед собой. Казалось, взгляд его расплывался и хаотично блуждал по окружающим предметам. Он словно бы сосредотачивался на чем-то невидимом, неуловимом. Находясь среди сородичей, сознанием он был уже не здесь.

— На тебя легло слишком тяжелое бремя пастыря, воспитывающего свое стадо, — произнес Корах. — Уже сколько времени ты тащишь в гору это увесистое бревно. И для чего? Люди это не ценят; как только случается какая-то неприятность или столкновение с препятствием, толпа готова вздернуть тебя на твоем же бревне и забросать камнями. Как они поступили с несчастным Хуром!

— Толпа всегда одинакова, — спокойно ответил Моше, — не стоит ожидать от них большего. Даже если в некоторые из этих сердец постучится сострадание, оно утонет в море ненависти, словно колесницы фараона. Толпа найдет повод учинить свою привычную расправу.

— Но мы же выводили их оттуда, чтобы сделать лучше! — простонал Корах. — И потом, разве мы справились бы без Элохейну? Значит у Него есть виды на этих людей. Но тогда почему они умирают?

— Я не знал… Я не думал, что их наказание будет таким жестоким. Ведь они всего-навсего не выполнили Его повеления о немедленном входе Землю. Вернее, они промедлили. Пошли, но не вовремя. В результате многие погибли. Если бы я знал… может, действовал бы настойчивее. А я просто передавал Его приказы. И теперь в этом часть моей вины.

— Да.. — задумчиво промолвил Корах, — на стук в дверь нужно отвечать немедленно.

С минуту они молчали. Корах уже в который раз прокручивал в голове эту странную историю с разведчиками. Все получилось само собой. Никто не собирался противиться приказу Всевышнего, многие были готовы поступить согласно Его воле. Но сложившаяся обстановка к активным действиям никак не располагала. Значимые события разворачивались у Шатра Откровения. Но большинство народа находилось поодаль и вообще не знало, что здесь происходит. В своих походных шалашах, рассеянных по всей долине под Бааль-Пеором, они жили в стороне от великих свершений. Если поступало распоряжение выдвигаться, они снимались и шли, не задавая вопросов.

Чтобы пересчитать народ, Моше с Аароном придумали хитроумный способ: каждый мужчина должен был пожертвовать полшекеля на будущий храм. Точно пересчитать монеты представлялось затруднительным, поскольку левиты-счетоводы постоянно сбивались и путались. Поэтому решили остановиться на цифре шестьсот тысяч. Корах считал это вполне приемлемой оценкой. Как только она упоминалась, в голове у него словно эхо повторяло: “числа, числа, числа…” К тому же, изучая древние свитки, он сталкивался с похожей величиной. Ей обозначалось множество частей-осколков, на которые распался Первый Человек после своего изгнания из мира духовной работы и вечного наслаждения.

— Не мучай себя, — Корах слегка дотронулся до плеча Моше. — Никто не справился бы с этой обузой.

Моше улыбнулся, кажется, впервые за последние месяцы.

— Знаешь, о чем я подумал: есть сила, которой Он поддерживает наше существование здесь и сейчас. Она действует то сильнее, то слабее, в ней угадывается нечто циклическое, но все-таки никогда не повторяющееся. Эта сила есть время.

— И нам пора бы научиться его слушать. Я имею в виду время. — Корах оживился. — Вспомни историю с Первым Человеком. Он поторопился отведать плод с Древа Познания, который должен был вызревать до наступления Великого Шаббата. Адам не услышал хода времени, нарушил единственную данную ему заповедь и был отправлен из Верхнего Сада на вольные хлеба.

— Адам не дождался каких-то двух часов до окончания Шестого Дня, — вздохнул Моше. — На свой страх и риск решился на большее, чем было ему заповедано, и потерпел крах в высших мирах.

— Но все же, — Корах не скрывал радости, — благодаря его выбору открылось разнообразие мира нижнего. В древних записях его именуют Малхут.

— Из всего разнообразия нам осталась только пустыня, которая любого может свести с ума! — Моше явно не разделял оптимизма друга. — В этом священном бездействии мы пытаемся исправить адамов промах. Но пока не сильно в этом преуспели.

Они помолчали.

— Кстати, я спрашивал Его про эту историю с Адамом, когда был там, на горе.

— Ну и?

— Он ответил, что можно понимать и так…

Моше задумался и вынул из наплечной сумки свернутый пергамент.

— Помнишь его? — он протянул сверток Кораху.

— Ты его сохранил! Столько лет минуло.

Корах взял пергамент и бережно развернул. Вся внутренняя поверхность была покрыта мелким, аккуратным шрифтом.

— Когда-то я записал эту историю, выстроив ее из рассказов почтенных старцев. Хотелось сохранить разрозненные свидетельства для себя и для потомков.

— Я показал это Ему, — произнес Моше.

— Он видел это?

— Я прочитал Ему историю, упомянув, что получил ее от тебя. Мне показалось, Он одобрил твой поступок. И то, что ты записал ее, и то, что отдал ее мне, когда я убегал из Мицраима.

Корах почувствовал комок в горле, так что при следующем вдохе получился всхлип. Сквозь капли, выступившие на глазах, он не совсем четко разбирал текст. Дрожащим от волнения голосом он прочел: «Близнецы«.

Повесть о близнецах

Близнецы совершенно не походили друг на друга. Старший был покрыт волосами, дикий и воинственный. В первые месяцы жизни его кожа приобрела бордовый цвет, словно к лицу его непрерывно приливала кровь. Поэтому за ним закрепилось прозвище Эдом — красный. Младший, напротив, с рожденья был совершенно гладкий. В юности казалось, ни один волос не проступит на его теле. Повитуха уверяла, что, вылезая из чрева матери, он держал старшего за пятку.

Когда мальчики повзрослели, старший все больше стал пропадать на охоте, а со временем перенял заботу о престарелых родителях. Он сколотил себе небольшое войско и прослыл в родных краях и прилегающих землях поборником закона и справедливости. Младший в неприметной скромности обучался в шатре у отца.

Однажды старший вернулся домой после удачной охоты: во главе своих всадников он завоевал соседнюю страну, убив первого царя среди людей. В качестве трофея он забрал диковинную царскую одежду. По преданию она принадлежала еще Первому Человеку и обладала тем волшебным свойством, что носящий ее понимал язык птиц и зверей.

Вернувшись в шатер к брату, Старший попросил дать ему поесть по причине сильной усталости. Младший варил чечевичную похлебку в знак траура по достигшему полноты дней их деду — Лунному Страннику. Похлебка имела бордовый цвет, чем-то напоминая оттенок кожи Старшего. В этом оттенке угадывался намек на две сегодняшние смерти.

Младший предложил брату густое варево взамен права первородства. Старший не видел особой ценности в своем первородстве, полагая, что при таком образе жизни любой из дней может стать для него последним. Поэтому он пренебрег своим правом, охотно уступив его младшему за бесценок.

Когда родитель братьев состарился, глаза его помутились, отняв способность видеть сквозь время. В юности он был принесен своим отцом в жертву Богу. Вернее, почти принесен. С тех пор в сознании людей его жизнь связалась неким образом с башней из слоновой кости. Активного участия в делах подлунного мира он не принимал, ибо Бог водил его своими путями.

Все шло к тому, что главное — духовное — благословение получит Старший. Он все больше крутился возле отца, да и на земле стоял крепко и надежно. Младший же был ближе к матери и, проводя все время в шатре за учебой, не нажил ничего.

Однажды Старший отправился за добычей, чтобы приготовить отцу любимое кушанье. Мать, обладая сильным даром пророчества, поняла, что сейчас может случиться непоправимое: благословение уйдет к старшему сыну, и мир рухнет. У нее были свои основания опасаться подобного поворота. Когда-то, нося под сердцем пихающихся близнецов, она услышала голос Бога: Старший в услужении у Младшего. Поэтому она пошла на страшное коварство: повязала ягнячьи шкуры на руки и голову Младшего, так что тот оказался на ощупь не отличим от брата. В таком виде мать затолкала его в шатер к отцу.

Лишенный зрячести отец, не будучи ни в чем уверен, совершенно не мог понять, кого он благословляет. Вроде бы, по осязанию головы и рук — Старший, а запах и речь Младшего. Наконец он, вверив свою волю Небесам и уповая на то, что Всевышний не позволит руке и слову его ошибиться, благословил обманщика.

Нужно ли объяснять, что, вернувшись с добычей для любимого отца и узнав о таком подлоге, Старший не сильно обрадовался. Мать наспех отправила Младшего к ее брату в далекую чужую землю, поскольку Старший уже рыскал в его поисках, угрожая расправой, едва истекут дни отца на земле. Сын Старшего бросился за Младшим в погоню и, нагнав того у реки, собирался убить, чтобы отомстить за подлог, а заодно и ограбить.

Однако, Младший, поползав в грязи и наунижавшись сполна, убедил племянника не лишать его жизни, а просто забрать все что у него есть. Самосохранение не ограничивалось для Младшего естественным инстинктом. В следствие ли занятий с отцом, или еще каких-то соображений, но он пребывал в уверенности, что у Бога на него свои планы, и он не должен разрушить их глупой гибелью в самом расцвете сил.

После чудесного спасения от неминуемой смерти Младший устроил убежище для ночлега, обложив себя камнями по кругу. То ли место было особенное, то ли рука Бога уже вела его, но во сне увидел он лестницу в небо, по которой спускались и поднимались ангелы. И сам он будто бы даже пытался доползти до сапфирного сияния, окутывающего высший престол. К сожалению, он не успел достичь своей цели, так как деревенские мальчишки разбудили его своими воплями. Однако, главное он запомнил, хотя и немного расстроился: ведь во сне ему было показано нечто, до чего он надеялся дойти сам. Открыв глаза и глядя в утренний ультрамарин, он прошептал себе:

— Надо же, здесь Господин мой и ангелы. А я и не знал.

Приближаясь к дому своего дядьки, младший увидел у колодца девушку и влюбился на всю долгую и нелегкую жизнь. Впоследствии он женился на ней, правда не сразу, так как по несообразности ухитрился провести первую послесвадебную ночь с ее старшей сестрой, на которой ему и пришлось сперва жениться. Являлось ли сие странное обстоятельство случайностью, или присутствовал в нем хитрый умысел его дядьки, отца сестер, а может быть и еще чей-то неведомый замысел, остается сокрытым под пластами времен и затерянным в мозаике поколений.

Через две недели, соблюдя долг приличия и уже окончательно взяв в жены любимую младшую сестру, оказался он не просто двоеженцем, а двоеженцем удвоенным: к каждой жене прилагалось по служанке.

Сполна отработав на своего ненасытного и бесноватого дядьку — по семь лет за каждую из его дочерей, и еще семь лет на себя — Младший обрел, наконец, свободу. Таинственные манипуляции с приплодом пятнистых и крапчатых овец в зависимости от струганных прутиков сделали его состоятельным и уважаемым человеком. Со своими четырьмя женами, одиннадцатью сыновьями и одной дочерью Младший покинул дядькины пределы, чтобы никогда в них не вернуться.

На обратном пути состоялась его встреча с разбогатевшим и облеченным немалой властью братом. Он преподнес тому в подарок домашних животных и драгоценные металлы. Старший давно уже простил Младшему обиду, упирая на то, что за минувшие двадцать с лишком лет он весьма неплохо преуспел и обзавелся княжеским титулом, наложницами и почетом. Он все зазывал Младшего объединиться и жить сообща. Но Младший, верный своему пути одинокой и высокой духовности, отказался от союза, размежевавшись со Старшим навсегда. Он продолжил свою жизнь в шатрах, осев вблизи большого и богатого города. Главным его занятием стало общение с Богом.

Последним и самым ярким приключением его зрелости было сражение с ангелом. Всю ночь стояли они, борясь друг с другом, и никто не мог взять верх. Говорили, что столбы пыли из-под их ног достигали Небес. При появлении первого рассветного луча Младшему удалось одолеть, в ответ на что ангел вознес песню славы и нарек ему великое Имя.

О сокрытом

Корах закончил чтение. Некоторое время они молчали.

— Ты знаешь, — начал Моше, — Он объяснил мне кое-что, чего я раньше не понимал в этой истории. И о чем даже не догадывался.

— Расскажи, — попросил Корах. — У тебя все-таки исключительное положение. Никто из мудрецов не удостаивался подобной аудиенции. Даже праотцам Он раскрылся не всеми своими Именами.

— Хорошо, — Моше выждал паузу, — тогда с Имени и начнем. Ведь мы знаем о подарке, полученном Иаковом, Младшим, после борьбы с ангелом.

— Конечно, — подтвердил Корах. — с этого момента праотец Иаков стал называться Израилем — стоящим перед Богом. Вместе с Именем он получил означенную роль.

— Верно, — произнес Моше, — но вот чего я не знал. Ангел этот был ангелом Эйсава, Старшего. Иаков противостоял влиянию тех качеств своего брата, от которых он пытался избавиться. Сосредоточенность на материальном успехе, власть, женщины — от всего этого Иакову нужно было отмежеваться раз и навсегда. Иначе он не смог бы нести возложенную на него задачу.

— Знаешь, о чем я думаю, — Корах встал и прошел взад-вперед мимо друга. — Я не очень понимаю, что значит стоять с ангелом. У меня не было такого опыта, как у Иакова, и тем более, как у тебя. Мне кажется, что Иаков боролся внутри сам с собой. Ведь именно отсюда начинался его собственный путь. Он попал к бесноватому Лавану, отработал за обеих жен, потом за себя, обрел свободу, поставил границу между собой и Лаваном, заключил мир и размежевался с братом. Таким образом, он оставил за спиной все свое прошлое — былое Иакова — и теперь перед ним лежал чистый лист, его собственная жизнь. Он понимал, что у Бога на него свои расчеты, и он должен был им соответствовать. Непростое решение, хотя выбор этот наполняет тебя гордостью — ты выбираешь путь творца! Не случайно Иаков был наделен великим Именем.

— Наверное ты прав, — сказал Моше. — Вообще, я пришел к тому, что наши истории преисполнены разных толкований. Для каждого поколения, да и для каждого из нас они приоткрывают нечто новое, доселе скрытое, то, что важно в наше время и в наших условиях. Эта многогранность и обеспечивает жизнь традиции в течение веков. Сколько поколений прошло от Авраама?

— Семь-восемь, а для наших внуков и все десять.

— Вот. А истории продолжают наполнять нас опытом и мудростью.

Моше помедлил, словно раздумывал, сообщать ли другу еще что-то. Наконец он решился:

— И все бы ничего, если бы не одно обстоятельство. Ангел, против которого стоял Иаков, был заодно и ангел смерти. Тот самый, который в его сне выше других поднимался по лестнице, не падая вниз. И… голос Моше слегка дрогнул, — я с ним тоже знаком.

— Ты? — только и смог вымолвить Корах.

— Там, на горе. Он был ко мне благосклонен. Подарил мне вот этот совок для воскурения благовоний. Его появление не обязательно означает что-то ужасное. Он не действует по собственному усмотрению, а приводит в исполнение решения свыше. Но если такое решение принято, то мы оба знаем, что может произойти. Как тогда в Египте в ночь Исхода.

Они помолчали, словно вновь отдавшись ощущению ужаса в дрожащем теле, как сейчас казалось, случившемуся с ними в прошлой далекой жизни, той ночью, когда над египетской землей вознесся вой о гибели первенцев.

— Что еще Он рассказал тебе?

— А то, что в очередной раз что-то пошло не так. Изначально предполагалось, что дочери Лавана будут выданы за сыновей Ицхака. Старшая за Эйсава, младшая за Иакова. Не случайно Иаков сразу приметил и всю жизнь любил только Рахель, даже когда дни ее так трагически оборвались на дороге в Бейт Лехем.[1] Эйсаву же изначально предпосылалось право первородства и главное благословения отца.

— Однако он все упустил, — вздохнул Корах. — И первородство продал за чечевичную похлебку, да и благословение прозевал… Ну, правда, ему помогли. Он все-таки не ожидал такого обмана, ибо был в собственных глазах примерным сыном своего отца. Поэтому и выл раненым зверем, узнав, что брат его снова обошел. Хорошо еще, что уважение к отцу остановило его в тот момент. А ведь мог бы и зарезать Иакова, в таком-то состоянии.

— Но пророчество их матери Ривки все-таки сбылось: Иаков и Эйсав не умерли в один день, но были погребены вместе.

— Как это? — не понял Корах. — Ведь Иаков захоронен в Двойной пещере вместе с праотцами. А Эйсав… где-то рядом.

— Я тоже так думал, пока не побывал наверху, — Моше показал в сторону скрытой в облаках вершины. — Тело Эйсава действительно покоится поодаль. В пещере погребена лишь его голова!

Корах смотрел на Моше с недоумением.

— Вот так, — произнес он, разводя руками, — думаем, что знаем правду о многократно пересказанных историях, а на самом деле сколько от нас скрыто. Как это получилось?

— Когда Иаков приобщился к своему народу, его, согласно завещанию, отправились хоронить в семейную погребальницу пещеру Махпела, купленную когда-то Авраамом у царя Авемелеха за четыреста шекелей серебром. Ты сам всю жизнь прожил в Египте и можешь себе представить торжественную процессию из детей, внуков и правнуков великого Патриарха, забальзамированного лучшими умельцами фараона. И вот покинув пределы царств, через семнадцать дней весь этот траурный караван подходит к пещере Махпела. И кто бы ты думал, их там встречает? Конечно Эйсав, которому, как и брату, сто сорок семь лет! Их пути снова пересекаются, хотя и таким невеселым образом. Эйсав преградил вход в пещеру, видимо предъявляя на нее также и свои права. Странная ирония судьбы Старшего в том, что его обошли и в третий раз. Но уже не сам Иаков, а его внук из колена Дана. Этот боец был туговат на ухо и не весьма скор умом. Увидев, что какой-то старик мешает похоронить деда, он, не долго думая, выхватил меч и отрубил Эйсаву голову. Каковая голова закатилась в семейную усыпальницу, где и покоится до сей день.

Рассказ Моше вызвал у обоих улыбку. Что-то чертовски забавное чувствовалось во всей этой истории.

— И вот еще что, — уже серьезно добавил Моше. — Он сказал, что голова Эйсава не случайно покоится в одной пещере с праотцами и Первым Человеком. Эйсав хорошо понимает устройство мира. Это не удивительно, ведь он всю жизнь общался со своим отцом Ицхаком и учился у него. Однако вся его деятельность направлена лишь на усовершенствование материальности. Он преображает этот мир, делает его удобнее, быстрее и красивее. И в этом он не знает предела. Вот почему его ангел медленно, не оступаясь, поднимается к высшему престолу.

Но в то же время Эйсав самодостаточен, ему нет надобности улучшать свою духовность. Поэтому он не является помощником Всевышнего по приведению мира к задуманной цели, то есть он не партнер в смысле Адама. Тем не менее вклад его огромен, и его роль для будущего мира очень важна. Голова, захороненная в пещере праотцов, означает высокий уровень его души. Так что, об Эйсаве нам сейчас нет нужды беспокоиться.

Они помолчали.

— Еще я не совсем понимаю, — продолжил Корах, — что за манипуляции производил Иаков с ивовыми прутьями? Зачем он обстругивал их, зачем заставлял овец своего и Лаванова стада смотреть на эти прутья во время водопоя?

— Я тоже спросил Его об этом, — сказал Моше. — Он объяснил, что здесь иносказательно описаны механизмы божественного проявления в нашем мире. Я передам тебе, как понял сам. Лаван — это белый свет. Пока он один, ничего проявиться не может. Но вот вытекают две реки — его дочери Леа и Рахель, а если со служанками Билой и Зильпой, то четыре. Иаков, который тогда еще не был Израилем, истекает четырьмя реками и прорастает двенадцатью ветвями. Овцы его стада символизируют человеческие качества, которые взращивал в себе Иаков. Выведение овец из одноцветных лавановых через крапчатых в пятнистых означает духовное развитие нашего Праотца и достижение им уровня красоты и совершенства, выраженного в правильной пропорции и равновесии качеств.

— Я никогда не смог бы дойти до этого своим умом, — улыбнулся Корах. — Да и откуда нам было об этом знать?

— Конечно, — согласился Моше, — и я ничего этого не знал, пока Он не сообщил. А насчет чечевичной похлебки, — Моше хитро улыбнулся, — как оказалось, цена первородства не была так ничтожно мала. Было еще кое-что.

— Интересно, я весь внимание.

— Мы слышали про одежду, которая пришла в наш мир на Ковчеге Ноаха и в конце концов досталась Йосефу. Также нам известны чудесные свойства этой одежды. Но мы не знали, что одежда скрывала.

— Неужели… — глаза Кораха расширились от удивления и восторга. — Неужели канувший в небытие…

— Ты угадал, мой друг, — улыбнулся Моше. — Именно его, меч с выгравированным на рукояти Четырехбуквенным Именем Бога. Этим мечом в допотопном мире первейший его долгожитель Метушелах убивал по сотне демонов за день, пропалывая духовные сорняки.

— Но ведь никто не знает о месте его нахождения. Старцы считают этот меч безвозвратно утерянным… Хотя постой! — Корах вскочил на ноги. — Ведь во всей этой спешке с Исходом мы еще не открыли потайного отделения саркофага!

Моше тоже вскочил и ударил себя ладонью по лбу.

— Левиты! Где ваша смекалка?

Хотя и Моше и тем более Корах были уже в зрелом возрасте, они подскочили и понеслись вниз по склону, как молодые олени. Ворвавшись в шатер к ничего не понимающему Аарону, они потребовали железный инструмент, а его самого в свидетели. Саркофаг Йосефа стоял под горным выступом и был укрыт ветвями росшего здесь кустарника. В суматохе последних дней о необходимости захоронения его останков в земле праотцов не то, чтобы забыли, а отложили эту церемонию на некоторое время, пока не улягутся страсти вокруг недавних событий.

— Вскрытие потайной камеры нужно произвести, не привлекая внимания, — предупредил Аарон. Я уже имел дело с обезумевшей толпой, убившей Хура, и не хочу, чтобы это повторилось.

Втроем Корах, Аарон и Моше не без труда открыли замки и вынули тяжелый железный ящик. Сбив крышку, они увидели то, что на земле считалось пропавшим: словно вынырнув из допотопных мифов перед ними предстал меч Метушелаха, возможно самая древняя реликвия, сохранившаяся в подлунном мире. На украшенной драгоценными камнями рукояти светилось выжженное огнем Непроизносимое Имя.

Охота пуще неволи

Лошади медленно тащились под богатой поклажей. Здесь были сундуки с серебром и золотом, драгоценные и полудрагоценные камни, дорогие ткани. На боках вьючных животных покачивались мешки с всевозможным товаром из стран к востоку от Окраинного моря. Могло показаться, что знатные купцы сопровождают торговый караван после удачно состоявшихся сделок. Погонщики лениво подхлестывали лошадей и мулов; ни у кого не было сил сопротивляться разлитому в воздухе зною.

Уже во второй раз за последнюю неделю процессия следовала путем из Моава в Петор, что стоит в среднем течении великой реки. Первая экспедиция, а вернее посольство, закончилось ничем. Тот, кому предназначались дары Балака, моавитянского царя, любезно принял посыльных, предложил им переночевать, а наутро отправил назад с вежливым отказом. Конечно, груз первого посольства не мог сравниться с богатством и великолепием второго, да и сопровождавшие первый караван вельможи были рангом пониже сегодняшних князей, а все-таки отказать царю, не приняв его подарков, — для этого требовалась известная самоуверенность и даже отвага.

Впрочем, у адресата не было необходимости ни в том, ни в другом. Ибо получателем этих подношений был не кто иной как Бильам, великий пророк и колдун, которого не зря побаивались правители сопредельных царств, а сам владыка Египта почитал за честь удостоиться его совета.

Отказ в исполнении царской просьбы продиктован был некоторой ее необычностью. Вчера утром царь Балак поднялся не вершину Пеора и не поверил своим глазам: вся долина от горных отрогов до спускавшейся к западу полупустыни была покрыта шатрами и наводнена людьми. Вскипевший поначалу гнев царя сменился страхом. Не было в округе правителя, не осведомленного о чудесах, сопровождавших этот народ в горе и в радости.

«Почему именно мне», — пронеслось в голове царя.

Он прикрыл глаза, стараясь ровно дышать, чтобы успокоить участившееся сердцебиение. В недавней войне с армией Сихона прежний правитель Моава был убит на поле боя, и его, Балака, мидьянского владыку, позвали на царство в Моав. Теперь проблема евреев неожиданно сделалась его головной болью. Встав гигантским лагерем в долине, потомки Иакова требовали пропустить их через Моав и Амон в землю Ханаана, которую они почему-то считали своей и именовали ее словом Эрец — Обетованная Земля.

По известиям и слухам, прилетевшим за последний год из соседних земель, не трудно было заключить, что воевать с сынами Израиля — все равно, что плевать против ветра. На что бы ни исхитрялись окрестные народы, все выходило боком. Даже если кому-то и удавалось достичь превосходства в одной битве, дальнейшее оборачивалось против, поскольку покровительствовал евреям и воевал за них некий невидимый бог.

Понимая это, царь Моава сразу отверг мысль о военном противостоянии. Однако, терпеть воинственный лагерь в соседстве со своей территорией ему тоже не хотелось — слишком велика была взаимная неприязнь. Поразмыслив над сложившимся положением, Балак послал за великим пророком в надежде, что тому удастся силой магических слов разрушить связь между этим странным народом и его племенным божеством. В случае успеха евреи станут желанной добычей для прилично вооруженной армии. Воевать не луками и мечами, как было это принято с древности, а таким неконвенциональным оружием, как проклятие небес, было шагом исключительным, и все же Балак решился на эту крайнюю меру.

Идея купить грозного колдуна за пускай богатые, но все же безделушки, была, конечно, в определенном смысле наивной. Ибо даже великий пророк не принимает решения сам, не заручившись согласием свыше. Поэтому Бильам, окинув взглядом царских вельмож вкупе с дарами, пригласил их переночевать в его доме, и лишь утром двинуться в обратный путь. В час перед рассветом, когда темнота на земле сгустилась до предела, Бильам воззвал к Небесам:

— Эти люди — посланники царя моавитянского. Они просят меня пойти с ними, чтобы проклясть потомков Иакова.

— Не ходи, — был ответ, — ибо народ этот благословен.

Трудно сказать, ощутил ли пророк в этот момент радость или разочарование, но по крайней мере возникла известная определенность. Его сомнения рассеялись, и великий маг почувствовал даже некоторое облегчение: решение было принято за него — нет значит нет. Однако, не нужно было быть пророком Всевышнего, чтобы понимать: обнажать сразу истинную причину своего отказа перед посыльными не самого высокого чина — стало бы верхом легкомыслия. Поэтому с утра, выйдя к гостям, он объявил им:

— Возвращайтесь, досточтимые, в свою землю и поклонитесь от меня царю Моава. Ибо не соизволил Господь дать мне указание идти с вами.

Гости вынуждены были откланяться и вернуться ни с чем. Бильам старался не придавать чрезмерного веса тому, что произошло. Но вместе с тем, капля сожаления о не принятом приглашении оставляла неприятный осадок. Только усилием воли ему удалось перестать думать об упущенной возможности, переключив мысли на другое.

Однако, для моавитянского царя дело осталось в состоянии незавершенном, и никто, кроме великого пророка, не смог бы в этом помочь. Раздосадованный проваленной миссией, Балак снарядил второй караван из князей более высокопоставленных, чем вельможи первого. Нюх старого лиса подсказывал ему, что вещи, неразрешимые даже большими деньгами, все-таки могут быть сдвинуты с места царственными подношениями и оказанием исключительного почета. Именно это и являлось задачей второго посольства.

* * *

Бильам приветствовал гостей, стоя на пороге своего дома. Двое отроков суетились, помогая вельможам спешиться и омывая им ноги. Несмотря на, казалось бы, уже принятое решение, при виде богатого каравана в душе пророка вострепетала необъяснимая радость. Пожалуй, он не прочь был бы еще раз обратиться к Небесам. Не то чтобы он ожидал услышать другой ответ, ибо Бог не сын человеческий, чтобы решать на иное, но и приглашением царя пренебрегать было как-то не учтиво. Ведь и Авраам, Лунный Странник, прервал свое словопрение с Господом при появлении трех путников — и все во имя гостеприимства. А ведь речь тогда шла о спасении двух городов, а не о визите пророка к царю. И тогда авраамовым гостям пришлось отведать угощения, хотя в человеческой пище они не нуждались.

Всех этих соображений, однако, не следовало раскрывать вельможам раньше времени. Поэтому после приветственных слов, Бильам приглашающим жестом предоставил говорить послам.

— Наш повелитель, да правит он вечно, шлет тебе, о великий маг, эти скромные дары.

Крышки сундуков отверзлись, полотна тканей были ловко развернуты сноровистыми слугами, драгоценности засверкали на солнце, вызывая ответный блеск в глазах хозяина дома.

Окинув взглядом привезенные подношения и глубоко вздохнув, Бильам произнес с оттенком сожаления:

— Не из-за недостатка всемилостивейших даров и не по причине корысти, а истинно говорю вам: даже если бы царь моавитянский предложил мне дом полный серебра и золота, то и тогда не смог бы я выполнить его желания, ибо невозможно идти против воли Всевышнего Бога.

— Царь Моава желает лично выразить тебе уважение, приглашая тебя стать гостем в его дворце.

В почтительном молчании прибывшие дожидались ответа. Несмотря на то, что он, как ему казалось, только что выразил свое отношение к ценным подаркам, Бильам слышал противоречивые голоса внутри себя, и это не давало ему покоя. Вторичный отказ был бы явно воспринят как проявление неуважения к правителю.

— Хорошо, — нарушил общее молчание Бильам, — оставайтесь на ночь в моем доме. Я попытаюсь узнать, не хочет ли Бог поведать мне еще что-то.

Древний мир изобиловал пророками всех видов и мастей. Некоторые стаптывали свои сандалии на ханаанских дорогах, другие устраивались при дворах правителей и знатных вельмож. Пророчество считалось за ремесло, и никого подобное положение дел не удивляло. Ведь ощущение божественного присутствия пропитывало мир, было растворено в воздухе, проливалось дождем на засушливую землю, насыщая жизненным эликсиром людей и природу. Каким бы идолам ни поклонялись народы и племена, никому не приходило в голову усомниться в существовании божественной силы здесь и сейчас.

Будучи проводниками между волей Небес и сынами человеческими, пророки не столько угадывали будущее, сколько основательно понимали настоящее. Отточенное внутреннее зрение позволяло увидеть вещи такими, как они есть, сбрасывая пелену обманчивых представлений и отметая условности. Бильам выделялся среди этого сонма пророков, и не случайно ему поклонялись как великому магу. В то время, как другие дожидались божественного слова, прислушиваясь и стараясь разглядеть знамения, Бильам обладал даром самому выходить на связь со Всевышним. Это качество считалось уникальным среди пророков и, помимо него, никому не доступным.

Ночью Бильаму не спалось. Он ждал, когда тьма над пустыней сгустится до такой степени, что ее можно будет ощутить на кончиках пальцев. Тогда, закрыв глаза, он стал часто и глубоко вдыхать не успевший остыть после знойного дня воздух. Так продолжалось какое-то время, пока он не услышал голос:

— Ты хочешь пойти с ними? Ты видишь выгоду для себя и опасаешься пренебречь приглашением царя? Тогда иди как попутчик. Но только слово, какое говорить буду тебе, его исполни.

Ни звука не долетело более до Бильама. И знал он уже глубоко внутри себя, что решил отправиться к царю. От творца мира жаждал он получить благословение, а может быть и приказ. Но нет, получил лишь невнятное согласие: делай как считаешь нужным. И еще помнил он одну вещь, которую по статусу своего пророчества не мог не знать: Небеса ведут человека путем его желаний и не препятствуют в их исполнении, но ответственность за действия лежит на человеке, будь он презренный раб или великий пророк.

«Пойду с ними, — решил он, — может быть мне все же удастся уговорить Господа.»

* * *

В сопровождении двух отроков и моавитянских князей Бильам выехал в направлении столичного города, где дома были из камня, а улицы полны народу. Едва жилье скрылось из виду и уютный оазис остался позади, ослица его свернула с дороги и пошла полем. К всеобщему изумлению, вернуть ее на дорогу удалось лишь ценой немалых усилий. Сам пророк подгонял ослицу палкой, а отроки тащили ее, как могли, причем несчастное животное возвращаться на прежний путь никак не хотело, словно бы упиралось в невидимую преграду.

Когда поехали среди виноградников, ослица вновь шарахнулась к стене, где не было прохода, больно придавив наезднику ногу. Насилу удалось протащить ее отрезок пути по склону холма. Однако же, когда каменные стены, укреплявшие виноградные и финиковые плантации, выросли с обеих сторон, животное стало намертво и уже никак не желало, а может быть и не могло двинуться с места.

Князья Моава переглядывались между собой, и кто-то не мог сдержать усмешку, настолько нелепой выглядела вся эта сцена.

— Почему ты не взял своего коня? — вежливо поинтересовался один из вельмож.

Лучше бы он молчал, потому что остальные невольно прыснули, и, хотя сохраняли благочинное выражение на лицах, все-таки не сдержали приступ секундного смеха.

Подобного унижения Бильаму не случалось испытывать, сколько он себя помнил. Даже обычный человек почувствовал бы неловкость перед попутчиками, если бы его перестала слушаться собственная скотина. Для грозного пророка, слова которого порой решали исход сражений, ситуация была и вовсе несносная.

— Я отправил его пастись в поле, — ответил он, не глядя на седоков.

Мрачнее тучи стоял Бильам рядом с ослицей, пока отроки безуспешно пытались сдвинуть ее с места. Вдруг он схватил палку и стал бить несчастное животное по бокам, по спине, по ногам. Уставясь на эту сцену и не зная, как себя вести, один из князей произнес:

— Как же ты собираешься словом совладать с целым народом, когда для собственной ослицы тебе нужна палка?

Позорное и нелепое положение Бильама усугублялось тем, что он не мог объяснить себе столь странного поведения животного. Будь он один, он непременно дал бы себе время успокоиться, прислушиваясь к внутренним голосам и высматривая непременные в подобных обстоятельствах знаки, ибо было очевидно, что случилось нечто необычное. Но присутствие вельмож сбивало его с толку, не давало сосредоточиться и разобраться в происходящем. Он злился, наотмашь лупил ослицу палкой, пока та не легла на землю. И лишь в последний момент перед тем, как свалиться замертво, ослица раскрыла свои уста:

— Что бьешь ты меня? — услышал он над ухом.

В одно мгновение Бильам отрезвел, словно волна прохладного ветра пронеслась в его воспаленном разуме, смывая туман, препятствовавший ясному видению. Весь клокочущий в душе гнев он разом излил на несчастную ослицу:

— Потому что ты опозорила меня перед этими людьми! — закричал он. — Что опозорила — ты надругалась надо мной! Если бы у меня был меч, я убил бы тебя на месте!

Перед сопровождающими разворачивалась картина, на которую они не могли смотреть без усмешки. Вероятно, сошедший с ума старик, которого предписывалось им доставить к царю для судьбоносного действа, мало того, что не велел оседлать коня, а вместо этого уселся на упрямую ослицу, мало того, что, как одержимый, лупил ее палкой, теперь он еще и кричал на нее, подобно грязному бедуинскому пастуху, словно бы это была не скотина, а его отрок.

— Или не возила я тебя изначально и до сего дня? — взмолилась ослица. — Случалось ли когда, чтобы я тебя подводила?

— Нет, — сам Бильам слегка опешил, ибо только теперь дошло до его рассудка, что ослица заговорила с ним человеческим голосом.

— А что же ты тогда сказал этим людям, что у тебя конь, когда никакого коня у тебя нет и не было?

Бильам молчал, поскольку ответить ему было нечего. Он сам не понимал, зачем все это делал и для чего придумал отговорку про коня. Внезапно отверзлись глаза его, и стал он видеть дальше и глубже, чем люди вокруг. Перед ним стоял ангел с вращающимся обоюдоострым мечом.

— Зачем бил ты ослицу свою трижды? — вопросил ангел.

— Согрешил я, — пролепетал Бильам, — ибо не видел я тебя на дороге моей.

— Твоя ослица узрела меня, когда я преграждал ей дорогу, не давая пройти. Если бы она не свернула и не остановилась бы трижды, мой меч рассек бы тебя. Твое животное видит больше, чем ты.

— Если не угоден мой путь в глазах твоих, скажи мне, и я поверну назад, — неуверенность явно слышалась в словах пророка.

— С тобой происходят дурные вещи, — молвил ангел. — Глаза твои покрыла пелена, а поступки твои исходят из недобрых желаний. Я не намерен решать за тебя. Иди с этими людьми, если тебе надо. Но помни, слова скажешь, которые я вложу в уста твои.

К заходу солнца Бильам в сопровождении вельмож вступил в столицу моавитянского царя.

* * *

— Приветствую тебя, о Бильам сын Беора, мудрейший из смертных! — Царь Моава вышел навстречу Бильаму. — Что же не пришел ты раньше, когда я посылал за тобой?

— Вот я у тебя, о повелитель Моава и Мидьяна, — был ответ. — Позволь принести мою благодарность за царственные щедроты. Кто бы осмелился не принять твое приглашение, посланное со столь видными князьями!

— Ты знаешь, для чего я позвал тебя, — продолжил Балак. — Завтра мы поднимемся на высоты Баала и я покажу тебе кое-что.

Бильам отправился в опочивальню, где ему были оказаны почести, достойные самого высокопоставленного царского гостя. Но никто не явился Бильаму ночью. Напрасно вслушивался он в голос неба, напрасно пытался часто и глубоко дышать. Не помогало и сосредоточение на мыслях, связанных с его задачей. Небеса безмолвствовали. Вожделенное желание, прокляв еврейский народ, стать героем, одолевшим Израиль единолично, без капли пролитой крови, полностью поглощало его. Несмотря на отказ Небес способствовать в его стремлении, он все же надеялся использовать некий духовный механизм, до сих пор ни разу его не подводивший. Бильаму дано было знание об одной особенности божественного управления миром, а именно о ежедневном часе суда, когда Всевышний Бог подвергает мир бесстрастному выверению по принципу мера за меру. В этот-то час и собирался Бильам обрушить свое проклятие на стан Израиля, провоцируя решение небесного правосудия.

Наутро с первыми лучами солнца Балак в сопровождении Бильама двинулся в путь. Еще до полудня достигли они вершины Баала, где пророку открылась долина, уставленная шатрами. Несколько минут оба стояли, созерцая это величественное зрелище.

— Теперь ты понимаешь, что я имел в виду, приглашая тебя, — нарушил молчание Балак. — Прокляни их, и я раз и навсегда покончу с этим.

— Мне кажется, великий правитель, ты переоцениваешь мои скромные возможности, — возразил пророк. — Никто не может проклясть, если нет на то воли Бога.

— Брось, великий колдун, — в тон ему ответил Балак, — уж кому как не мне знать силу твоих слов. В недавней войне великан Сихон позвал тебя проклясть Моав и Амон. Последствия этого нам известны: прежний царь Моава сложил голову на поле битвы, и вот мне теперь приходится расхлебывать его проблемы.

— Я вижу, — прищурился Бильам на Балака в упор, — этот народец тебе сильно не по вкусу. Ты платишь большие деньги, чтобы избавиться от него.

— А тебе он по вкусу, коварный маг? — Балак еще несколько секунд выдерживал пронзительный взгляд пророка, но затем все же был вынужден отвести глаза.

Бильам едва заметно покачал головой, не произнося ни слова.

— Вот что, — энергичным тоном распорядился он, покосясь на небо, — сооруди мне здесь семь жертвенников и приготовь по барану и быку на каждый из них.

Подозвав слугу, Балак отдал короткое распоряжение. Тут же вокруг царя и пророка закипела работа. Не прошло и часа, как вдоль обрыва огромной дугой были воздвигнуты семь жертвенников выше человеческого роста. Рядом с каждым стояли по два слуги, держа в поводу быка и барана. Бильаму подали ритуальный нож.

Переходя от одного сооружения к другому, колдун ловким и точным движением перерезал горло жертвенным животным. Окропив их кровью каменные плиты, на которых были уложены штабеля дров, Бильам велел слугам забрасывать наверх оба приношения, после чего поджигал ветки. Когда пламя возгоралось, и густой дым начинал подниматься к небесам, он переходил к следующему жертвеннику, и весь ритуал повторялся. Так продолжалось до тех пор, пока на обрыве не запылали семь костров.

— Красиво горят, — удовлетворенно заметил Балак, — и дым ото всех — вертикально вверх.

— Это значит, что Он принял жертвы, — пояснил Бильам. Если служение истинно, дым встает ровным столбом, независимо от того, есть и ветер.

— Почему именно семь? И зачем по два животных? — поинтересовался царь Моава.

— Я надеюсь выказать Ему любовь, не хуже той, что выказывали их праотцы.

— Их праотцы?

— Именно, мой повелитель. Авраам, Ицхак и Иаков за все время своих отношений с Богом построили семь жертвенников — Авраам четыре, Ицхак один и Иаков два. Они возносили по одному овену. Тебе известна история с Авраамом, когда тот чуть не зарезал своего сына, и лишь в последний момент подменил его агнцем.

— Знаменитая история, — подтвердил Балак.

— Так вот, эти трое — корни народа, который мы пытаемся выполоть, поскольку он у нас костью в горле. Если нам удастся проявить к Всесильному Богу не меньшее уважение, задобрить Его помимо агнцев еще и быками, то возможно Он и не будет препятствовать моим словам. К тому же я жду определенного часа, который вот-вот должен наступить.

Время тянулось. Прошел час, другой, жертвенные костры уже догорели, распространяя вокруг тяжелый запах, а момента для вознесения проклятий так и не наступило. Словно бы Бог в своей великой мудрости устроил небесным судам выходной день вроде Шаббата.

Говорить было не о чем. Разочарованный царь в сопровождении молчавшего Бильама и слуг спустился в остывающий от дневной жары город.

* * *

Что же, устремленный к своей цели, одержимый ею и ставящий все на одну карту — только бы удалось, в конце концов встает перед выбором. Для Бильама выбор происходил в снежных высотах духа, куда не взлетают души обычных смертных, и о существовании которых подавляющая их часть вообще не догадывается. К этим ледяным вершинам поднимаются души, обличенные могуществом и мудростью. Но неверно было бы полагать восхождение в эти пределы делом приятным. Потому-то и дается сила взлета лишь тем, кто способен не обжечь крылья и не обморозить перья. В этих высотах крошечное пятно на одежде праведника низвергает его в преисподнюю, ибо ставки велики, а ответственность невообразима. Слишком многое в мире зависит от их решений.

Бильам еще дважды в сопровождении царя Моава восходил на окрестные горы. В третий раз оба поднялись на вершину Пеора. Направленные друг на друга взгляды уподобились натянутой тетиве, а воздух вокруг Бильама звенел, словно рассекаемый выпущенной стрелой. Тогда он произнес:

— Попытаемся еще раз. Надеюсь, теперь все сложится.

Вновь были построены семь жертвенников и в третий раз были принесены семь быков и семь агнцев. Бильам отступил к самому краю обрыва и прислушался. Небеса молчали, время дозора должно было вот-вот наступить. Но, как и вчера, как и в первый день, суды почивали в бездействии, и никакое проклятие не ускорило бы решение судьбы обвиняемых. Он стоял один на обрыве, внизу расстилалась равнина, уходящая к западной реке, с трех сторон стиснутая горами. Тогда пророк поднял руки и молвил шепотом, так чтобы его слова достигли высших сфер: веди меня, веди мою речь.

И только сложились слова в его воспаленном воображении, и вдохнул он больше воздуха, чтобы извергнуть проклятия на ненавистный ему народ, как услышал он не столько ушами, сколько всем своим пророческим естеством:

— Как хороши шатры твои, Иаков, и твои обиталища, Израиль. Как потоки простираются они, как сады при реке; как деревья алойные насадил Господь, как кедры при водах! Растекаются воды из ведер его, и посевы его при водах великих.

Не веря тому, что он слышит, Бильам попытался остановить свою речь, но тщетно. Слово само вело его путями Всевышнего.

— Бог вывел его из Мицраима, мощь всевышняя у Него. Поглотит врагов его, и кости их сокрушит, и стрелы Свои обагрит. Преклонил колена, лег как лев, и как льва кто поднимет его! Благословляющий тебя благословен, а тебя проклинающий проклят.

Слова неслись над долиной, словно выдуваемые из великого Шофара. Птицы замерли в воздухе, насекомые перестали собирать пыльцу, а волки с ягнятами улеглись рядом. Грозный пророк, венцом своей жизни почитавший победу над племенем Израиля, возносил ему проклятие с вершины Пеора, а через уста его в мир проливалось благословение.

— А что? — услышал он у себя над ухом. — Сказал же тебе: сделаешь по Моему слову. Все честно.

Снаружи Бильам почувствовал сильный ветер, а внутри легкое подташнивание. Мир вернулся к своему привычному ходу и наполнился звуками жизни. Снизу уже спешил царь Балак:

— Остановись! Остановись, нечестивый пророк! Зачем послал я тебя? Не для того ли, чтобы проклял ты мне семя Израилево? Так если не можешь проклясть, зачем тогда благословляешь?

— Не говорил ли я еще вначале послам твоим, а потом и тебе, что нельзя идти против воли Господа? Что ему наши помыслы — видно, у него свои планы на это племя.

Балак негодовал, хотя уже ясно видел: никто и ничто не приведет его план к осуществлению.

— Хотел я осыпать тебя всевозможными почестями и одарить бесценными дарами, да видно, не допустил тебя до этого Бог. Так что, возвращайся к себе на реку, в землю моих предков. Не столь ты велик, как я думал.

Выпалив все это, царь Моава сразу же пожалел о своих словах. Он оглянулся, не услышал ли кто его последних упреков. Бильам внимательно смотрел на правителя:

— Считай, что никто не слышал тебя, великий государь, — произнес он глубоким голосом, настолько глубоким, что Балак почувствовал холодные токи по спине. — Не торопись с выводами. Дела Небес людям неподвластны. Однако, кое-что сделать все-таки можно.

Гнев Балака уже улетучился, и он внимал пророку, словно захваченный его чарами.

— Нужно совсем немного, — ухмыльнулся Бильам. — Всего-то навсего пересобрать образ народа и изменить подход к нему.

Балак продолжал смотреть, не вполне понимая, куда клонит колдун.

— Мы не можем идти против воли Всесильного Бога. Уста мои хранят запрет на осквернение святейшего имени. Однако, в наших силах переосмыслить желаемое и по новой определить, чего мы хотим добиться. До сего момента я пытался проклясть евреев в час суда. Я надеялся ослабить связь народа с Небесами и тем самым ускорить его расплату за грехи. Мы стремились осуществить это последовательно и добросовестно. Три дня по семь жертв — и все правильные, столб дыма вверх. Но, как мы могли убедиться, этим путем добиться ничего не возможно. Поэтому изменим подход.

— И что же ты намерен совершить? — не выдержал царь.

— Я, великий правитель, совершать более ничего не буду. Вполне достаточно того, что уже совершено.

— Я не понимаю тебя, пророк. Куда ты клонишь?

— Ты слышал слова, что Бог пролил над миром через мои уста? Нигде нет изъяна в Иакове и несовершенства в Израиле.

— И что же?

— Но можешь ли ты поверить в это, глядя на лагерь внизу? — и Бильам сделал широкий жест в сторону долины шатров.

Балак не находил, что ответить.

— Это благословение на будущее, причем неблизкое. Там в конце времен пророчество сбудется и Израиль станет народом священников. Но сейчас посмотри на них — до жрецов им весьма далеко. И на этом пути можно многое успеть предпринять.

— Но за них воюет их Бог…

— Правильно. И пока это так, силой оружия их не победить. До той поры, пока Бог в их среде. А знаешь, когда он от них отворачивается?

— Когда?..

— Когда они не соблюдают Его Завет. То есть, изменяют Ему.

— Изменяют? Но с кем? — Балак все еще не понимал.

— Их Бог не терпит разврата. Не найдется ли в Моаве и Мидьяне некой необычной армии, которая не воюет, а скорее наоборот?

Бильам посмотрел на Балака с хитрым прищуром. Их глаза встретились. Спустя несколько секунд они взаимно поклонились, прижав руку к груди, и разошлись довольные собой, потому что очень хорошо поняли друг друга.

(продолжение следует)

Примечание

[1] Рахель умерла при родах Бен Йомина, последнего сына Иакова, по дороге из Шхема в Бейт-Лехем (Вифлеем).